Воспоминания об отце

Воспоминания об отце

Связанный выпуск

Мой папа — Штабнов Серафим Петрович родился 7 июня 1904 года в городе Арзамасе Горьковской области. В подростковом возрасте остался без семьи, несколько лет батрачил, потом на товарных поездах переезжал с одной железнодорожной станции на другую в надежде найти подработку, а ночью заночевать в одном из вагонов, спасаясь от дождя и холода. Однажды, в промозглую осеннюю погоду работники Горьковской железной дороги нашли в кабине паровоза, около топки, в угле спящего невысокого и худенького парнишку. Им оказался мой папа. Машинист и его напарник пожалели бездомного парнишку и взяли к себе. И было это в далеком 1938 году. Так началась трудовая деятельность кочегара Серафима Петровича. Через несколько лет папа выучился на помощника машиниста паровоза, а потом овладел профессией машиниста и к началу Великой Отечественной Войны водил товарные поезда на Горьковской железной дороге. К этому времени папа был женат и вся наша семья в те годы жила в городе Ковылкино Мордовской АССР. Меня еще на свете не было, а мои две старшие сестренки были совсем маленькие. Первой — Люсе исполнилось 2 года к началу ВОВ, второй — Зине — 2 месяца.

В 1941 году Серафиму Петровичу исполнилось 38 лет, но на фронт его не забрали, так как у него была бронь. Однако папа все равно оказался причастным к начавшейся войне, так как он водил в основном товарные поезда с военным грузом. Эти составы, как правило, были длинные и в основном состояли из платформ, на которых стояли танки, пушки и другая военная техника. Как рассказывала наша мама — Мария Федоровна, дома папа почти не бывал. Но иногда заезжал, чтобы завести нам продукты.

В 1944 г. на станции Рузаевка папа принял состав, перегруженный платформами с военным грузом. Поезд направлялся в Горький и на одном из перегонов состав растянулся, замедлил ход, потому что обнаружилась поломка в котле. В результате чего, состав пришел на станцию назначения с опозданием. И уже к поезду приехали люди из НКВД, и моего папу как машиниста, и его помощника сразу забрали, ничего не объясняя. Когда арестованных привели в НКВД, им сказали, что они нарушили Закон Военного Времени, и растянули состав с военной техникой, поэтому папе грозила тюрьма или штрафной батальон. Все объяснения в отделении НКВД Серафима Петровича о том, что у него дома осталась семья с двумя детьми, которых некому кормить, не подействовали на представителей власти, и двух арестованных отправили в теплушки, идущие на фронт. Оказалось, что их везут с бывшими заключенными в штрафной батальон.

В это время наша мама стала волноваться за пропавшего отца, ей никто не мог сказать, где он и что с ним произошло. Только через месяц после случившегося, папа прислал домой письмо. Из него наша семья узнала, что он находится в штафбате.

Замечу, что папу в штрафной батальон отправили за год или чуть больше до окончания войны, поэтому линия фронта находилась уже в Европе. К сожалению, точной даты я уже не помню, потому что папа рассказывал нам об этом очень давно. И так, папа в штрафбате выполнял задания связиста все задания — проявил себя как бесстрашный солдат и быстро налаживал связь между полками, дивизиями, поэтому командир приметил Серафима Петровича как бесстрашного солдата, и назначил связистом. Связистом он дошел и освобождал Чехословакию, где папу перевили из штрафбата в пехотный полк как профессионального связиста по рекомендации бывшего командира. Однако папа прослужил в этом полку не долго, при очередном задании — налаживании связи между полками, от разрыва бомбы его сильно контузило, из ушей потекла кровь, и он долго пролежал без сознания. Однако, свои же солдаты, по чистой случайности, нашли папу, отправили в госпиталь. Это случилось к началу 1945 г. Месяц Серафим Петрович пролежал в госпитале Праге, а потом его отправили на родину в Ковылкино.

Из госпиталя домой папа приехал полубольной, потому что у него постоянно болела голова, и часто поднималось высокое давление, но он все это скрыл от мамы, и опять устроился машинистом все на ту же Горьковскую железную дорогу, где водил товарные составы с военным грузом.

С войны папа вернулся не только с наградами, но и с глубокой раной в душе. В День Победы папа всегда плакал. Он считал, что родился в рубашке, так как вышел живым из такой страшной военной мясорубки. Со слезами на глаза рассказывал, что ему повезло с командирами в тех полках, где он воевал, потому что они оказались человечными по отношению к ним — обычным солдатам.

Я — его третья дочь — Валентина появилась на свет в декабре 1946 года. К этому времени папу как хорошего машиниста паровоза перевели на работу в Уфу. Вся наша семья — трое детей (я, Люся и Зина) и мама с папой переехали в Демский район города Уфы. Папа устроился работать в депо станции Дема на Куйбышевскую железную дорогу. Нам дали комнату в коммунальной квартире, где жили еще три семьи. Двухэтажный дом был с печным отоплением, поэтому около него стояли сараи, где мы держали уголь и дрова, но родители завели и свое хозяйство, потому что нужно было кормить большую семью, в которой к этому времени появился четвертый ребенок — наш брат Шура. Через полтора года родилась сестра Нина, а через год — брат Вова.

Наша мама все это время, то есть со дня переезда в Уфу, работала мастером на фабрике головных уборов. В обед мама приходила домой и кормила всех нас. В то время игрушек у нас почти не было, кроме тряпичных кукол, но нам они быстро надоедали, поэтому мама давала поиграть папиными наградами, которые она доставала из коробочки. По наказу мамы старшие дети в нашей семье смотрели за младшими, а она опять убегала на работу. Квартира была коммунальная, к нам заходили соседские дети, и ребята с нашего двора. Всех их интересовала коробочка с медалями, всем хотелось их потрогать, поиграть. Нам даже предлагали и уговаривали поменять награды папы на сладости. Однажды мы так и сделали, потому что в доме сладости были редкостью, а нам детям послевоенных лет очень хотелось сладкого. И одну медаль мы поменяли на большой кусок сахара. Вечером, когда мама пришла с работы и заметила пропавшую награду папы, она нас отругала, забрала нашу заветную коробочку, которую потом нам никогда не давала. Со временем коробочка с наградами таинственным образом исчезла. Куда, как, почему — я не знаю, но очень сожалею. Сейчас бы их можно было показать двум моим внукам — правнукам моего папы — Алексею и Максиму.
Однако, я немного отвлеклась от своего рассказа, хотя он еще не окончен. В 1969 — 1970 гг. мой папа, будучи на пенсии, гонял холодные паровозы в отведенные места, необходимые на случай войны, по состоянию здоровья он больше не работал.

В 1975 году к 30-летие со Дня Победы в ВОВ папу как ветерана пригласили на праздник и подарили наручные часы, которыми он дорожил всю оставшуюся жизнь, потому что они оказались символом его реабилитации после несправедливого наказания — служения в штрафбате. Часы папа носил, не снимая, всю оставшуюся жизнь. Меньше года он прожил после празднования 30 лет со Дня Победы, сказалась и его контузия. Первого марта 1976 года моего папы не стало, похоронили его на Демском кладбище в городе Уфе.

Воспоминания дочери об отце-фронтовике: Тимофей Севостьянов

07 мая 2019 г., 11:07

Севостьянов Тимофей Афанасьевич родился весной, 1 мая 1926 года, в хуторе Терновом Ростовской области, как говорила моя бабушка Прасковья Тимофеевна, «в борозде». Может быть, потому и чувствовал неразрывную связь со своей землёй всю жизнь.

Семья крепкая – большая, трудолюбивая – одним словом, казаки.

Своего деда мой папа никогда не видел – знал только по рассказам бабушки Акулины Артемьевны, у которой ходил в любимчиках. Как сделает что-то хорошее, так бабушка обязательно скажет: «Вылитый дед Тимофей!».

Деда Тимофея и бабушку Акулину не только в Терновом, но и в близлежащих донских хуторах долго помнили. Трудолюбивые, независимые, непокорные, да ещё умеющие врачевать. Дед Тимофей – полковой лекарь, бабушка – травница. Дед до революции не дожил. Бабушка, когда всё, что было добротно построено дедом (кроме дома, в котором обитала многочисленная семья), забрали в колхоз, с представителями новой власти не миндальничала – документы требовала. Все думали: не простят, отправят старуху, как и её старшую дочь Марфу, в Сибирь (у Марфы с мужем паровая мельница была, потому несколько лет после раскулачивания провели в землянке в сибирской тайге, где муж так и сгинул), но бабушку не посмели тронуть. Бабушка Акулина Артемьевна до конца жизни прожила в родных стенах со своей младшей дочерью Прасковьей, её мужем и детьми.

Папин отец Афанасий Логвинович Севостьянов, как и бабушка Акулина Артемьевна, тоже был человеком не робкого десятка. Как Григорий Мелехов из шолоховского «Тихого Дона», во время революции и Гражданской войны метался от белых к красным, но никогда не вспоминал те годы, во всяком случае, вслух. В колхоз не вступил: не захотел отдавать председателю своего тонконогого жеребца с белой звёздочкой во лбу. Скрепя сердце, продал его в станице и ушёл в совхоз за семь вёрст от дома. Работал честно, на износ – впрочем, как и все тогда.

Время было голодное, трудное. Один папин братишка умер через несколько месяцев после рождения, старшая сестра от голода слепла. Когда маму Прасковью Тимофеевну в колхозе за хорошую работу премировали поросёнком (у которого, казалось, не было никаких шансов вырасти), выхаживали хрюшку все вместе. Моему маленькому тогда папе, мальчонке, прозрачному от недоедания, в обязанность вменялось каждый вечер ходить на другой конец хутора за бутылочкой молока, чтобы в следующую зиму было чем кормить семью. Как ни хотелось сделать хоть глоток из той бутылочки – не позволил себе ни разу. А вот потом, когда уже солёное сало лежало на подловке, мальчишки озорничали: лёжа на тёплой печи долгими зимними вечерами, отрезали себе по тоненькому кусочку и, как им думалось, незаметно его ели. Наверное, и родители, и бабушка – строгие староверы – видели, что дети не соблюдают рождественский пост, но ничего не говорили.

Работать папа наравне со взрослыми стал рано: ещё шестиклассником был назначен учётчиком в колхозе. Странно, но к такому по нынешним меркам «несмышлёнышу» хуторяне относились с уважением. В общении с людьми помогали сформированный родителями и бабушкой характер, трудолюбие, природная порядочность и рано проявившиеся организаторские способности.

Когда началась Великая Отечественная война, папе было пятнадцать лет.

До того момента, как его призвали в Красную армию, было отступление с другими хуторянами, бомбёжка (помните, как у А. Фадеева в «Молодой гвардии»?), возвращение (вернулся домой живой, но без вещей), немецкая оккупация, закончившаяся освобождением. В 1943-ем всех хуторских стариков и мальчишек немцы собрали и заперли в амбаре, хотели сжечь, но не успели. Когда Красная армия пошла в наступление, фашисты сами еле унесли ноги – им уже было не до карательной акции.

Воевал папа с 1943 по 1945 годы. В 1943-м моя бабушка Прасковья Тимофеевна провожала его от станицы Милютинской до Белой Калитвы. Шла пешком, не сетовала на судьбу, истово молилась, верила, что Бог сохранит на ратном поле и мужа, и сына.

Папу сначала направили в пехотное училище, но потом решение изменили − стал другим и маршрут следования. Теперь это был город Энгельс, что на Волге под Саратовом. Здесь находилась не только лётная школа, но готовили и артиллерийские расчёты.

Вот передо мной первая папина фронтовая фотография. Семнадцатилетний юноша в гимнастёрке выглядит лет на четырнадцать. Я узнала историю этого снимка, который хранится в нашем семейном альбоме, когда по телевидению демонстрировали фильм «Штрафбат». Только тогда папа рассказал, что случилось в далёком 43-ем.

…Бабушка в письме попросила папу сфотографироваться, прислала денег. Папа отпросился в увольнительную в город. Его отпустили. Сфотографировавшись, папа зашёл на рынок, купил кружку молока – денег только-только хватило. Но тут патруль. Задержали. Стали выяснять, как он оказался вне расположения части. Попал бы в штрафбат, если бы не девушки-комсомолки из соседнего батальона, которые с уверенностью заявили перед строем, что Севостьянов не мог в силу своей дисциплинированности уйти в самоволку. В штрафбат не отправили – заменили гауптвахтой. Потом без единого замечания отслужил шестым номером в орудийном расчёте до 1945-го.

Со своими однополчанами с боями дошёл до Бреслау. Вторая фронтовая фотография сделана уже там. Папа часто вспоминал фронтовых товарищей, иногда они встречались.

Настольной книгой моего папы была «История Великой Отечественной войны». Когда появился интернет, мы много времени с ним проводили на сайте «Подвиг народа». Несколько раз папа перечитывал роман М.А. Шолохова «Они сражались за Родину» − говорил, что в нём показана правда войны. Любил слушать военные песни, смотреть документальные фильмы, пересматривать в альбомах фотографии военных корреспондентов. Не пропустил ни одной телевизионной трансляции парада 9 Мая и, пока мог ходить, ни одного митинга у Вечного Огня в Реутове. 9 Мая к папе приходили гости – его ровесники (но их с каждым годом становилось всё меньше) и молодые сослуживцы. Вместе вспоминали своих отцов и дедов-фронтовиков.

День Победы – любимый папин и мамин праздник.

Мама тоже пережила войну, и на её долю досталось немало лиха: отца призвали в армию в первые военные дни, семью из Гомеля эвакуировали, так как в городе начались бомбёжки. А потом Сибирь. Похоронка. Работа в колхозе. Учёба в школе. Голод, и как следствие – временная потеря зрения. Победа и возвращение в родной город через долгих четыре года. Работа на заводе. Встреча, любовь, свадьба – и почти семьдесят лет вместе, рука об руку, в радости и в горе…

Когда мама с папой поженились в 1948 году, папа ещё был рядовым. Это потом он окончил военное училище. Служил в Московском округе ПВО. Сначала в ракетных войсках, потом в строительных. По профессии военный автомобилист, папа всегда мог организовать безупречную работу автотранспорта и личного состава. На службе к нему относились с уважением и немного побаивались: говорил то, что думал, слов на ветер не бросал, работал, не считаясь со временем, и того же требовал от подчинённых (считал, кстати, что дома тоже должна быть во всём дисциплина). Многие полагали, что у него тяжёлый характер. Может быть, это и так, но лишь отчасти. Всё оправдывало его умение жить для других – и это до последней минуты: он, как хороший шахматист, думал на несколько ходов вперёд.

Показательна во многих аспектах папина командировка на целину. Под его руководством тогда оказались десятки машин и людей из разных воинских частей округа. Мама очень волновалась – первый раз папа уехал так далеко, в казахские степи. Рассчитывать на помощь высшего командного состава молодому капитану не приходилось, да и не приучен был смолоду – важные решения умел принимать сам. Пребывание на посту все двадцать четыре часа в сутки дали свои результаты: вопреки многочисленным соблазнам, солдаты ни разу не нарушили устава, план не только выполняли, но и перевыполняли, за отличную службу были представлены к наградам. Красное знамя автороте вручал первый секретарь ЦК компартии Казахской ССР Д. А. Кунаев. Об этом папа рассказывал с удовольствием неоднократно. А вот о том, как удалось ему добиться, чтобы с целины личный состав вернули в Московский округ ПВО в нормальных вагонах, а не в теплушках, я слышала лишь однажды. Папе пришлось пригрозить начальнику железнодорожной станции (помните, как булгаковский полковник Най-Турс выбивал из интенданта полушубки и валенки для своих солдат? – у папы случилось всё примерно так же). Даже близкие и друзья не знали об этом, но цель была достигнута: никто не заболел, настроение ни у кого не испортилось – люди чувствовали, что к ним по-человечески относятся не только на словах, но и на деле.

Что папа привёз для себя с целины? Некоторые не могли поверить, что не автомобиль, а только переходящее Красное знамя, впечатления, гордость за своих ребят, чувство хорошо исполненного долга и столько денег, что хватило на покупку швейной машинки «Подольск» (мы-то с сестрой хотели, чтобы папа купил новый радиоприёмник с проигрывателем, а папа привёз швейную машинку и с казал, что маме она нужнее)…

И так практически во всём.

Умел папа держать данное слово. До конца жизни был верен однажды данной присяге. Вступив в ряды КПСС после войны, считал себя коммунистом и тогда, когда СССР уже распался, коммунистов бранили все кому не лень, а парторги и секретари ЦК прилюдно сжигали свои партбилеты.

До последнего дня папа сохранял ясный ум и активность. Так случилось, что когда он вышел в отставку, довелось ему какое-то время работать в городской администрации. Многие его хорошо знали, помнили, и 9 Мая, приходя поздравлять, невольно отчитывались перед рядовым ветераном о том, что хорошего смогли сделать для города и горожан.

Вот такой он был, мой папа. Без громких слов. Отчаянно любивший жизнь. Честно прошедший военными дорогами (пережитые невзгоды отозвались в старости многочисленными болезнями). Честно служивший своей стране (сорок один год в армии – от рядового до полковника). Солдат Победы. Созидатель, не понимавший, как можно жить только для того, чтобы потреблять.

Таким он и ушёл 16 декабря 2018 года. Таким и запомнится.

☦ приход Воскресения Христова ☦ село Карабаново

А. И. Эдельштейн. Воспоминания об отце Николае Эшлимане.

С о. Николаем Эшлиманом. Юра познакомился вскоре по приезду в Москву в аспирантуру в 61 г. Семья о. Николая жила тогда в огромной перенаселенной квартире на Пушкинской, куда привел Юру другой временный жилец этой коммуналки, наш бывший друг — психиатр. Познакомившись, они сразу подружились — у Юры был уже свой церковный опыт, было много общих интересов. Именно о. Николай познакомил потом Юру с Ведерниковыми.

О. Николай тогда совсем недавно начал свой священнический путь (около 2-х лет как был рукоположен, из них больше года был дьяконом). И теперь служил на своем первом самостоятельном приходе в c. Пречистом под Монино. Юра сразу же стал ездить к нему читать и проводил там почти все свое свободное время. Я же познакомилась с ним летом 62г., а с осени,когда наступило время моего 2-х годичного пребывания в Москве, стала стала часто бывать и на городской квартире, и в Монино.

В их большой «2-х палубной» комнате на Пушкинской тогда всегда было людно и весело. Кроме о. Николая и Ирины, был маленький сын Саша, мама о. Николая Елена Николаевна, маленькая круглая «баба Ганя», нянчившая еще самого о. Николая, а теперь Сашу, и неизменный зверинец — две здоровых собаки, попугай и черепаха. Собаки были достопримечательностью всей улицы Пушкина — когда Юра прогуливал их, он возвращался красный от комплиментов. Шелковый шоколадный сеттер Кадо (прямой потомок псарни Геринга, как уверяли) был вскоре отдан подмосковному охотнику, что гораздо более соответствовало его характеру, чем жизнь в коммуналке, а черный королевский пудель Тиль, ласковый общий друг, прожил у них еще около 20 лет.

Мои первые беседы с о. Николаем состояли, в основном, из «бунта», но терпение он терял редко, улыбался своей ясной детской улыбкой, и отношения у нас были хорошие. Когда на Пушкинской не было гостей, а были мы либо вдвоем с Юрой, либо я одна, он подолгу играл нам на рояле и, по-моему, играл глубоко. Живописи я его в те годы видела мало, определенного впечатления как-то не сложилось, а иконы он писал уже позже, когда я его совсем не видела. Любил поэзию, мог часами слушать Цветаеву, с которой я тогда не расставалась.

Пречистенскую его церковь я очень полюбила, хотя, вообще, к церкви не имела тогда никакого отношения. Конечно, и сама по себе она была очень хороша — целомудренная, белокаменная, уютная, — но дело было не только в этом. Была тогда во всем гармония — освобождение от городской сутолоки, совместные поездки в электричке, чудесная дорога — по лугам, перелескам, молодым ельникам и освещавшее всю эту дорогу белоснежное сияние «нашей церкви» — вершины ландшафта, конечной и высшей точки. Тогда я не знала, что так на Руси стоят почти все деревенские церкви. Было всегда и счастье самой встречи — Юру о. Николай очень любил и при каждой встрече неизменно сиял искренней радостью.

Иногда мы оставались там, в просторном церковном доме, на 2-3 дня, собирали маслята под крошечными елочками в посадках (при нас этот лес так и не успел вырасти), а когда Юра после службы оставался еще с о. Николаем в церкви, я либо сама, либо с сестрами-монашками, которые тогда почти постоянно жили в сторожке, готовила еду.

Церковь под Монино для меня не просто поэтическое воспоминание. Это была первая церковь в моей жизни и в те годы — почти единственная. Понимала службу еще плохо, но ходила почти всегда, когда бывала там. Трудно, конечно, утверждать это теперь, но вполне возможно, что если бы на моем пути не было о. Николая, церковь для меня оставалась бы чужой еще на долгие годы, если не навсегда. Тогда мне не с кем было сравнить его, но и позже, когда перед глазами было много уже Богослужений, и плохих, и хороших, я всегда осознавала, что его, действительно, сравнить не с кем. Будучи человеком творческим, он каждую службу «творил» с тем вдохновением, которое дается только благодатью. Прекрасный слух и глубокий сердечный голос, чуткий глаз художника, не только не терпящий фальши, но во всем стремящийся к гармонии — жесте, шаге, цвете. Это благодатное вдохновенье чувствовалось всеми — старыми и молодыми, образованными и необразованными, поэтому уже первая его церковь почти сразу стала местом паломничества, и так продолжалось на всех последующих его приходах, куда неизменно приезжали его прежние прихожане, затрачивая для этого по нескольку часов на дорогу.

Именно эта все возрастающая популярность и послужила уже в 63-м году причиной перевода его на более скромный приход в деревню Куркино, а менее чем через год — в Павшино, где вместо церкви я помню какое-то непонятое здание из красного кирпича, много пыли и строительного мусора и совершенное отсутствие зелени. На этом пребывание о. Николая настоятелем и кончилось. В 64-65 гг. он служил вторым священником в Гребнево, затем, до снятия регистрации в 66 г. — в Покровской церкви в Лыщиковом переулке в Москве.

Куркино тоже было местом живописным (и церковь, помнится, стояла на горе), но всё-же не таким радостным, как «наше» первое место. Однако, именно здесь о. Николай крестил меня и венчал нас, и событие это сопровождалось нагромождением странных и нелепых помех. Юра вдруг по дороге к Анатолию Васильевичу в Переделкино сел в какую-то другую электричку, чего с ним никогда не бывало, ни до, ни после, а когда он пересел и, наконец, добрался до А. В., оказалось, что у него отлетела подошва, так что приехали они оба с большим опозданием, сильно переволновались, к тому же все мы почему-то пошли к церкви в Куркино не прямо по тропинке в снегу, а далеко в обход, и в результате всё состоялось на несколько часов позже, чем было намечено. Но зато о. Николай радовался потом, как ребенок, вспоминая, как мы «их» победили. Надо заметить, что эта мысль не была для него случайной. И тогда, и потом, во время духовного общения со мной, да и в общих беседах он не раз настаивал, что «он» силен и что забывать об этом не следует. По той страстности, с которой он иногда это говорил, нетрудно было догадаться, что это его внутренний, мучительный для него опыт.

К 63-му же году относится покупка дома в Бутаково, в котором и сейчас живет Ирина Дмитриевна. Вместе с домом Ведерниковых в Переделкино этот дом среди лугов и с Москвой-рекой за забором, стал в 63-65 гг. нашим любимым местом встреч с близкими людьми. Никогда не исчезнут из нашей памяти большой круглый стол в углу, за которым мы до ночи просиживали с о. Николаем, прогулки по берегу реки, шаткий мостик, на котором мы стояли до тех пор, пока комары окончательно не прогоняли нас спать. С самого начала собаки, кошки разных пород и попугай стали равноправными членами семьи этого дома. Но нашим неизменным другом оставался долгожитель Тиль, то сидящий с нами на равных за столом над своей тарелочкой, то расположившийся удобным ковриком для ног под столом. Умер он лет 20-и, седой и слепой, а навязаные Ириной из его «овечьей» шерсти свитера, возможно и сейчас живы.

О Николай в те годы был человеком не только вдохновенным, но и очень внимательным и теплым со всеми, кто обращался к нему — и не только как к духовнику. Но особенно меня тогда поражала его способность обращаться с детьми. Как-то, когда Саша в очередной раз не желал слушаться, и мы заговорили об этой «животрепещущей» для нас проблеме, он сказал, очень уверенно и, вместе с тем, с грустью, — никакого воспитания не нужно, только любовь. Если есть настоящая любовь, дети это сразу чувствуют, и тогда всё получается. Он, конечно, был прав,хотя и сам иногда забывал, что любовь эта должна быть еще и деятельной.

Как духовник, о. Николай подходил к детям удивительно хорошо. Это я наблюдала и в отношении своего старшего сына, и в отношении других детей. Дети платили ему полным доверием — наверное, сразу же чувствовали в нем такого же ребенка, только более мудрого и терпеливого.

Когда писалось известное открытое письмо Патриарху, я в Москве бывала уже только наездами. Третьего активного участника этого документа (о котором знают немногие) я недолюбливала, относилась к нему с недоверием, и сразу как-то подумала, что раз в это дело вмешался Феликс, хорошего уже ничего выйти не может. Однако, мотивы самого о. Николая мне были тогда очень близки, и в искренности его я никогда не сомневалась. Так получилось, что мы с Юрой были свидетелями события, которое и послужило главным толчком к написанию этого письма. Мы как раз приехали в Гребнево на денек к о. Николаю, который был болен, и принимал нас, лежа в постели. Я тогда исповедалась у него под вечер, а потом мы сидели за ужином, придвинув стол к его кровати, и тут вдруг женщина принесла ему циркуляр Патриарха, о существовании которого мы знали только понаслышке. До сих пор помню, какое тяжелое впечатление произвел тогда на больного о. Николая этот документ. Именно в тот вечер, видимо, и созрело в нем окончательное решение что-то делать, как-то пытаться исправить положение дел в русской Церкви.

Не берусь обсуждать сейчас правомерность избранных методов — в наше время об этом велось много разговоров, звучало много разных мнений. Знаю только, что личная судьба о. Николая как-то уж очень быстро повернулась трагически. Когда он перестал служить, он еще некоторое время осознавал себя священником, совершал богослужение, принимал своих духовных детей, но продолжалось это недолго — м. б., около года. Когда же мы после этого периода встретились, несколько месяцев спустя (они с Ириной неожиданно приехали к нам в Рязань, где мы тогда работали), то я с горечью увидела совсем другого человека. Возможно, это был самый плохой период его жизни — вместе со священством из него как-бы вынули душу. Помню, ощущение это доходило у меня прямо-таки до физической боли. Вроде и тот человек и не тот — другие жесты, другие слова, другие интонации. И ничего от былой гармонии, всё как-то не попадало в цель, всё било мимо.

Виделись мы в последующие годы редко, а летом 71 г. я узнала, что он ушел из семьи окончательно. Восприняла я тогда известие об этом очень остро, проплакала весь вечер, как будто хоронила очень близкого человека. Как раз незадолго до этого, когда я подумала по какому-то поводу, что еще в его силах попытаться служить, я написала ему длинное письмо (единственное за все годы нашего общения), где я умоляла его не упускать такую возможность и напоминала о том, кем он для нас всех был в свое время. Письмо это должен был передать Юра, но не нашел для этого удобного случая — видно, моим словам уже не суждено было дойти до него.

Жизнь его в новой семье мы уже близко не знали, видели его за эти годы считанные разы, да и то, когда он уже был серьезно болен и почти не вставал. Могу лишь догадаться, как мучился, как хотел потом объединить всех любимых, и прежних, и новых. И надо сказать, что его долгая болезнь, а затем смерть это дело за него совершили.

По своему собственному впечатлению от последней встречи и по впечатлениям тех, кто виделся с ним эти годы более регулярно, я знаю, что он к концу жизни во многом изменился, в нем чувствовались и глубина и твердость.

По всему светлому, мягкому облику своему, внутреннему вдохновению, искреннему участию к людям, которые все мы знали в пору его священства, о. Николай был человеком неповторимым — и тем да и будет помянут.

Остается лишь добавить, что у Юры за всю жизнь более близкого друга не было, что сам о. Николай неизменно сиял от любви к нему, что два священника дарили ему свои наперсные кресты за многие годы до его священства — о. Андрей и о. Николай.

май 1985 — апрель1986

(о. Николай Эшлиман 1930-1985.

Записки начаты через два дня после его смерти)

Светлана Беляева — Воспоминания об отце

Светлана Беляева — Воспоминания об отце краткое содержание

Несколько историй о знаменитом советском фантасте Александре Романовиче Беляеве, рассказанных его дочерью.

Воспоминания об отце — читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Светлана Александровна Беляева

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ

О детстве отца я знаю по его многочисленным рассказам.

Как и все мальчишки, Саша увлекался приключенческой литературой. Начитавшись таких книг, он жаждал сам что-то открывать, с кем-то бороться, кого-то спасать. Но в городе, где он жил, никаких тайн не было. Приходилось их искать. Однажды, лазая с ребятами по песчаному обрыву, Саша обнаружил узкий проход. Вернее, даже не проход, а трещину. Фантазия его разыгралась. Он видел перед собой пещеру, кости пещерных жителей, древнюю утварь. Не медля ни минуты, он устремился в неведомую глубину, увлекая за собой товарища. Путь был труден, продвигаться приходилось боком. Кроме того, было совершенно темно. Саша был так уверен, что за узким проходом их ждет пещера, что когда они оказались в просторном помещении, он нисколько не удивился. Товарищ его явно трусил, несколько раз предлагал вернуться, но исследователь был неумолим.

— Если хочешь, можешь возвращаться, а я иду дальше.

Впереди был тот же мрак, позади узкая полоска света. Вытянув вперед руки и нащупывая ногами почву, Саша храбро устремился вперед навстречу неизвестности. Через некоторое время он на что-то наткнулся. Подпав под влияние своей фантазии, Саша не сразу сообразил, что это за предмет. Он ожидал найти здесь что угодно: скелеты, статую Будды, копья, стрелы. Но перед ним, как ни странно, стоял обычный бочонок. Все еще надеясь на чудо, Саша отодвинул тяжелую крышку и сунул в него руку…

Товарищ, привлеченный шумом, настороженно спросил:

Саша молчал. Потом раздался аппетитный хруст и его не совсем внятный ответ:

— Врешь?! — не поверил товарищ.

— На, — Саша протянул на голос руку.

— А как же они протащили бочку через такой проход? — удивился товарищ.

— Наверное, тут есть где-нибудь другой выход, — трезво предположил Саша.

Недалеко от бочки стоял стол, покрытый клеенкой, рядом лежало несколько ящиков. И вдруг ребята заметили маленький лучик света. Когда они подошли к нему, то поняли, что пробивается он из обыкновенной замочной скважины.

Боясь упустить первенство, Саша приник глазом к скважине и увидел знакомую поляну, аллею и кусочек беседки. Все это находилось в городском саду, а пещера оказалась простым складом, где хранились продукты летнего ресторана. Разочарованные ребята вылезли тем же путем из пещеры и пошли искать новые тайны.

Дело было под праздник Ивана Купалы. В этот день принято было искать клады. Существовало такое поверье, что ночью перед кладом загорается огонек. Об этом можно и у Гоголя прочесть в повести «Вечер накануне Ивана Купалы». К этому дню Саша приготовил все заранее: достал старый глиняный горшок, насыпал его доверху черепками, а поверх них положил медяки. Все это он зарыл на кладбище, а когда стемнело, зажег над «кладом» свечу. Придя на свою улицу, он повел разговор о кладах, а потом предложил пойти их искать. Несколько парней ухватились за его предложение и, сейчас же взяв лопаты, двинулись к кладбищу. Незаметно Саша довел их до нужного места, и вот уже один из них закричал:

— Братцы, посмотрите, огонь!

— Где, где? — раздались голоса.

Все зашумели и смолкли. Вроде бы и не верили все в клады, а вот увидели на самом деле и страшно стало. Ноги будто к земле приросли. Саша подбадривал их, торопил. Он боялся, что свеча может догореть. Потихоньку подошли к огоньку. А свеча и впрямь уже догорала. Еще бы немного, и никто ее не заметил.

Принялись копать. Вдруг чей-то заступ стукнулся о что-то твердое. Ребята переглянулись и принялись рыть еще быстрее. И вот из земли показался горшок.

— Тащи его, тащи! — послышалось со всех сторон.

Когда горшок вытащили и поставили на могильную плиту, у всех вырвался вздох облегчения. Клад решили делить здесь же, на месте. Но когда высыпали содержимое горшка, всех, кроме Саши, постигло разочарование. А Саша стоял в сторонке и смеялся. Услышав его смех, ребята поняли, что это шутка, его рук дело.

С самого детства отец любил театр. Часто под его руководством устраивались домашние спектакли. Отец был и драматургом, и режиссером, и артистом. Перевоплощался он молниеносно. И роли играл любые, даже женские. Смоленск в те времена был невелик, и скоро весь город знал о театре Беляева. Постепенно домашний театр стал кочевать. Играли то у одних знакомых, то у других. А потом пытались гастролировать в других городах. В те времена не требовалось особых разрешений на выступления. Каждый, кто хотел, мог арендовать помещение и ставить свои спектакли. Успех не всегда сопутствовал труппе, театр прогорал, и артистам не хватало денег даже на обратный путь. Домой возвращались по шпалам железной дороги. Но деньги не были самоцелью. Главное было играть. И друзья вновь и вновь отправлялись на гастроли.

Однажды в город приехала столичная труппа, руководил которой Станиславский. Отец не пропускал ни одного спектакля. И вдруг один из ведущих актеров охрип. Заменить его оказалось некем, и на афишах появилось объявление: по болезни актера спектакль отменяется. Приезд столичных артистов был не таким уж частым явлением, и все театралы были чрезвычайно огорчены случившимся. Поговаривали, что труппа собирается покинуть Смоленск. Отец был этим опечален не меньше других. И вот однажды вечером, когда отца не было дома, к ним зашел высокий худощавый мужчина в пенсне и сказал, что он хочет видеть Александра Романовича. Хотя отец был в ту пору уже взрослым, у матери привычно екнуло сердце. «А не натворил ли чего Саша?» — подумала она. Отца нашли. Он провел посетителя к себе в комнату и долго с ним разговаривал. После его ухода отец сообщил, что это был Станиславский и что он просил его заменить заболевшего артиста. Дня через два он уже будет играть в спектакле. Мать даже руками всплеснула. Мыслимое ли дело играть в труппе со столичными актерами! Попробовала отговорить сына, но он только смеялся.

— Не бойся, все будет хорошо.

— А когда же ты роль выучишь?!

Спектакль прошел блестяще. Смоляне горячо встретили своего земляка и долго аплодировали ему. После этого отец сыграл еще в нескольких спектаклях, пока труппа не закончила свои гастроли и не отбыла в столицу. Станиславский предлагал отцу остаться в его труппе, но тот почему-то отказался.

Из истории своего пребывания в театре отец рассказывал мне несколько любопытных случаев. Вот один из них. Отец играл бедного студента. На сцене декорации дешевой меблированной комнаты, рваные обои. Входит хозяйка и начинает стыдить студента за то, что он задолжал ей за комнату. Отец должен был уже отвечать ей, но в это время начал падать наспех сбитый задник. Не растерявшись, отец подбежал к нему и задержал падение. А хозяйке вместо реплики крикнул: