Вспоминая о своей бабушке автор передает

IX Международная студенческая научная конференция Студенческий научный форум — 2017

ЛЮБОВЬ К БАБУШКИНЫМ СКАЗКАМ В ПРОИЗВЕДЕНИИ С. ЕСЕНИНА «БАБУШКИНЫ СКАЗКИ»

С первых поэтических сборников Сергей Александрович выступил как тонкий лирик, мастер глубоко психологизированного пейзажа, певец крестьянской Руси, знаток народного языка и народной души. В своих стихах он проявлял любовь ко всему живому, к жизни, Родине, семье. Есенин говорил, что самые теплые, нежные и светлые воспоминания у него связаны с детством. Он родился в простой небогатой крестьянской семье, его родители разошлись, и мальчик жил с бабушкой Натальей Евстихиевной, поэтому можно сказать, что Есенин вырос на руках у бабушки. Сергей Александрович всегда трепетно отзывался о своей бабушке, именно она привила будущему поэту любовь к литературе, так как всегда рассказывала ему много народных сказок и преданий. После смерти бабушки, в 1915 году Есенин создал очень трогательное произведение «Бабушкины сказки», в котором отразил свои детские воспоминания. Стихотворение было опубликовано в Московском журнале «Доброе утро».

Это произведение относится к лирическому жанру, и такому литературному направлению, как романтизм, поэт в стихотворении говорит о своих чувствах, эмоциях, воспоминаниях. Этот жанр занимает важное место в творчестве Есенина, так как большинство его произведений наполнено искренними чувствами и переживаниями.

Темой стихотворения является любовь к бабушке и её сказкам. Название произведения сразу вызывает теплые и светлые чувства, ведь у многих слово «бабушка» ассоциируется с чем-то уютным, добрым, ласковым. Произведение состоит из пяти четверостиший и начинается со строк:

«В зимний вечер по задворкам

По сугробам, по пригоркам

Мы идем, бредем домой.» [2]. Здесь автор определяет время и место, мы узнаём, что действие происходит в деревне снежной зимой, где дружная толпа детей весело и задорно, пробираясь через сугробы, возвращается домой. Однако читателю может быть непонятно, о ком именно идет речь, и он задает вопрос: кто «мы»? Есенин использует местоимение «мы», так как он не один жил в доме бабушки, с ним жили трое дядей – подростков, и часто приезжали погостить другие внуки, поэтому в доме всегда была большая дружная компания.

Во втором четверостишии:

И садимся в два рядка

Слушать бабушкины сказки

Про Ивана-дурака.» [2] мы понимаем, что за весь день детям надоедают катания на санках, игры, они устают, но, не смотря на это, у них еще есть силы для сказок, которые им будет рассказывать бабушка.

«И сидим мы, еле дышим.

Время к полночи идет.

Притворимся, что не слышим,

Если мама спать зовет.» [2]. Благодаря этому четверостишию, мы видим, насколько захватывающе бабушка рассказывает детям сказки, что те еле дышат, лишь бы не перебить интересную сказку. Ребята даже готовы пойти на небольшую хитрость: притвориться, что не слышат маму, когда она зовёт их.

В следующих строках:

«Сказки все. Пора в постели.

Но а как теперь уж спать?

И опять мы загалдели,

Начинаем приставать.» [2] говорится о том, что дети очень огорчены тем, что сказка закончилась. Они продолжают просить бабушку рассказать им что-нибудь еще, ведь после такой интересной сказки спать уже совсем не хочется.

«Скажет бабушка несмело:

«Что ж сидеть-то до зари?»

Ну, а нам какое дело —

Говори да говори» [2] — в последнем четверостишье показано отношение бабушки к детям. Она не хочет обижать их своим отказом продолжать рассказывать сказки, говорит «несмело», но и продолжать не может, ведь ребятам давно пора спать.

В произведении преобладает хорей – двусложная стопа с ударением на 1 слоге, а в строке в целом на первом, третьем, пятом и т.д. Стихотворение состоит из пяти четверостиший. Ему характерна перекрестная рифмовка, где первый стих рифмуется с третьим, а второй с четвертым:

«В зимний вечер по задворкам

По сугробам, по пригоркам

Мы идем, бредем домой.» [2]. Автор использовал именно эту систему рифмовки, так как она позволяет лучше всего передать настроение произведения и усилить эмоциональное воздействие на читателя.

В стихотворении используются такие стилистические средства, как олицетворение: «Время к полночи идет»; ряды однородных членов: «По сугробам, по пригоркам», «Мы идем, бредем»; риторические вопросы: «Но а как теперь уж спать?», которые помогают автору передать ту дружную атмосферу, поведение и отношение ребят к бабушке и ее сказкам. В произведении встречается устаревшая лексика, например: «по задворкам», «разухабистой гурьбой», «опостылеют салазки» [2]. Автор употребляет устаревшие слова для того, чтобы читатель смог как можно точнее представить картину происходящих действий, а синонимы устаревших слов не смогут передать тех эмоций и настроения всего стихотворения. Однако такие слова могут вызвать затруднения у учащихся, которые изучают это произведение в начальной школе, дети не поймут значения устаревших слов, поэтому учителю необходимо это учитывать и заранее объяснять значение таких слов. Стоит отметить, что буквально каждое слово в стихотворении очень точно подобрано автором, например если бы поэт вместо слова «загалдели» — «зашумели, закричали, начали перебивать» написал «заговорили», то настрой произведения сразу бы изменился.

В конце хотелось бы выразить свое отношение к этому произведению. Это стихотворение по-настоящему вдохновило меня. Читая каждое слово, каждую строчку, ты окунаешься в этот беззаботный мир детства, вспоминаешь свои уютные посиделки с бабушкой, её добрые, наполненные волшебством, сказки, весёлые морозные деньки, проведенные с друзьями на улице. И я думаю, что это произведение не оставило равнодушным ни одного своего читателя. Безусловно, данное стихотворение актуально в наше время, оно формирует положительный настрой детей к чтению, что сейчас очень важно и необходимо. Поэт сумел показать, насколько захватывающи и удивительны детские сказки, что хочется взять книжку и прочитать их вновь.

Убираясь в бабушкином доме, я нашла сокровище, хранящее в себе воспоминания о событиях давно минувших лет

Каждый в детстве мечтал найти клад, и я не была исключением. Мы даже делала специальные «секретики» с подружками и рисовали к ним карты. Картами потом менялись и отправлялись на поиски сокровищ. Я и не предполагала, что спустя много лет найду очень дорогое для моей семьи сокровище…

Годы шли и времени на развлечения становилось все меньше. Так, незаметно для себя, мы повзрослели и эти игры с кладами остались в прошлом.

Мне было 14 лет, когда умерла моя бабушка. Тогда было тяжёлое время для всех, родители работали и день и ночь, чтобы прокормить семью и поставить нас с братом на ноги. Поэтому после смерти бабушки, ее дом в деревне просто закрыли и иногда просили соседку заходит присматривать за домом.

С тех пор прошло больше 15 лет, я вышла замуж и родила сына. Родители, устав от городской суеты, решили переехать жить в бабушкин дом. Взяв сына с собой, я поехала с родителями, чтобы помочь разобрать старые вещи и прибраться в доме.

Дом был старый, но крепкий, и поэтому, даже спустя годы, он сохранил достаточно приличный вид. Деревня находилась в часе езды от города, и родители несколько дней перевозили вещи, я же оставалась на хозяйстве. Сыну, в его 8 лет, все был в новинку. Он быстро подружился с соседскими мальчишками и целыми днями пропадал на улице.

Сегодня родители опять собрались в город, и мы, быстро позавтракав, разошлись каждый по своим делам. Сын убежал гулять, родители уехали за оставшимися вещами, а я взялась разобрать бабушкину комнату.

Я достаточно хорошо помнила ее. Всегда строгая, она любила строить нас с братом, отчего мы частенько придумывали причины, чтобы не ехать к ней. Я никогда не видела, чтобы она проявила слабость, и в воспоминаниях она осталась жёсткой и немного ворчливой старушкой.

Открыв дверь, я тихо зашла в бабушкину комнату. Все лежало так же, как и при ее жизни. Запах «старости» до сих пор стоял в этой комнате. Я открыла окна и стала собирать в коробку старые газеты и посуду, параллельно протирая пыль. В дальнем углу комнаты стоял старый деревянный сундук. В детстве мы всегда хотели заглянуть в него, и узнать какие же сокровища он хранит. Я провела рукой по крышке сундука и внутри проснулось детское любопытство. Не без труда я открыла сундук. Как я и ожидала там было много всякого хлама — мыло, свечи, деревянные ложки, какое-то древнее выбеленное постельное белье и отрезы ткани… на самом дне сундука я нашла небольшую, размером с альбомный лист, деревянную шкатулку. Взяв ее в руки, я села на диван. Внутри оказались старые фотографии, с которых на меня смотрели незнакомые мне люди. На некоторых с огромным трудом я указана совсем молодую свою бабушку. Кроме фотографий в шкатулке лежали несколько тетрадей с цифрами 1,2,3 на обложке.

Я открыла первую тетрадь и на глаза поступили слезы – это был дневник моей бабушки… она начала вести его, когда ей исполнилось 14 лет. Почерк в тетрадях периодически изменялся, то в силу возраста, то в силу эмоций, когда она писала о радостном буквы, были ровными и крупными, если же она была расстроена или зла буквы начинали скакать по строкам.

Взяв стопку тетрадей, я погрузилась в чтение. Не могу точно сказать, сколько часов я просидела, читая бабушкины дневники, и сколько слез выплакала, но, когда я закончила читать последнюю тетрадь, на улице уже начинало потихоньку темнеть.

Бабушка вела дневник с 14 до 20 лет, пока ее не выдали замуж. И в этих воспоминаниях она предстала передо мной совсем другим человеком. Совсем девчонкой, насильно выданной замуж ее отчимом, бабушка часто вспоминала о своей первой любви. Писала, что с мужем она постепенно поладила и рада, что в итоге он оказался хорошим человеком.

Бабуля открывала свое сердце лишь этим тетрадкам, и рассказывала свою настоящую историю, мало чем отличавшуюся от того, как живём мы сейчас. Была и любовь, и злость, слезы, радость, протест и ненависть, смирение и принятие…

Позже, я показала эти записи моей маме, и она тоже со слезами на глазах читала записи своей мамы.

Прошло уже несколько лет, а я до сих пор храню эти дневники для своих детей и в будущем внуков. Это как вечная память о настоящих человеческих отношениях и чувствах предков моей семьи, которые, несмотря на прошедшие года, остаются, как никогда, актуальными.

Это теплое слово «бабушка». Какие воспоминания согревают душу?

Я стараюсь не философствовать особо, не анализировать прошлое, не ковыряться в причинах и следствиях давно минувших событий, не сожалеть. Какая разница, что именно я когда-то не сказала и не сделала, ведь никто не знает, что было бы, если. В общем, бессмысленные занятия.

Но бывают дни, когда настоящее всецело уступает прошлому и я возвращаюсь туда, где не стыдно вновь стать маленькой девочкой и, наклонившись до земли, к самому подножию гранитного камня, тихонечко шепнуть, как в детстве: «Бабуль, я дома!» От земли веет холодом, но там меня услышат, знаю.

Ее давно уже нет. Теперь я большая девочка, думаю своей головой, устанавливаю свои правила, решаю сама. Никто не ждет меня у окна, не вяжет свитеров по ночам, не проверяет, все ли я собрала на завтра. Никто ни о чем не спрашивает. И я, в свою очередь, учусь терпеливому участию по отношению к тем, кого люблю, свыкаясь со старением родителей, взрослением детей, желанием любимого мужчины бывать одному, без меня. Наблюдая за тем, как прежде сильные люди на моих глазах угасают, становясь беспомощными стариками.

Странное дело, здесь, среди памятников, ты напрочь забываешь о том, что мучило тебя еще утром: не оплаченный счет за телефон, который сегодня вырубили, дочкин трояк по математике. Даже о глазных каплях, которые ты должна капать уже неделю, но нигде не можешь купить, ибо в аптеках на твой вопрос тебя окидывают уничтожающим взглядом и пренебрежительно бросают: «У нас такого вообще никогда не бывает». В конце концов, ты не виновата в том, что именно твои глазные капли наркоманы используют для своих адских замесов.

Все это напрочь вылетает из головы.

Но зачем-то вспоминаешь, как бабушка застукала тебя распивающую с подружками ледяной квас в Кузьминках вместо урока географии. Зимой.

Как аккуратно пробиралась по коридору в свою комнату, чтобы переодеть мокрое платье, мимо спящего на кушетке деда, снаряженного бабушкой присматривать за тобой и братцем. И ты тихонечко взяла банку сгущенки и съела ее с подружкой на лестничной площадке. А потом вернулась домой, а дед и не заметил вовсе, в чем ты уходила, в чем пришла. Сгущенку он тоже не заметил.

Как бабушка сражалась за тебя с пассажирами в набитом битком автобусе, держа в одной руке тебя, в другой твои коньки, доказывая всем, что тебе необходимо уступить место.

Как твоя одноклассница Катька пришла на праздник в потрясающем платье, и бабушка два месяца не спала ночами, чтобы на следующем празднике ты появилась в платье в пять раз круче Катькиного.

Ты вспоминаешь, как вернулась из школы с больным горлом и, позвонив бабушке на работу, предупредила ее, что ложишься спать и чтобы она не звонила. Но проснувшись, обнаружила ее на кухне за пирогами.

Ты вспоминаешь, как «заразила» ее любовью к Майклу Джексону, как по-матерински сопереживала она его множественным цепям и ремням на бедрах. Конечно, ведь с ними так неудобно ходить в туалет. Бабушку всегда беспокоила практическая сторона дела.

Вспоминаешь, как скачала ей компьютерную игрушку «Как стать миллионером?». Она в течение недели запускала игру сотню раз в день, просто переписывая все вопросы и правильные ответы на них в блокнотик, пока те не стали повторяться. Чтобы в один прекрасный день начать играть и сразу «вздуть этот компьютер раз и навсегда», с лету дойдя до миллиона, дав 100% правильных ответов из блокнотика.

А еще ты помнишь, что дед с бабушкой очень благосклонно относились к твоим ранним попыткам сочинительства. Это ужасно льстило. В отличие от родителей, боявшихся, что ты уйдешь в себя с головой или еще бог весть чего, дед коллекционировал и бережно хранил в толстой папке все твои детские каляки и перечитывал их перед сном. Говорят, он очень смеялся. Нет, конечно, не при тебе.

Но ты ясно помнишь тот момент, когда прочитала бабушке стишок, посвященный военным летчикам. Там были такие слова:

Великая страна покой обретших,
Прими новопреставленных своих,
Не потому ли плачем об ушедших,
Что мы в душе не отпускаем их?

Она расплакалась. А ты подумала, что она тоже жалеет летчиков..

И ты ставишь в банку четыре свежих тюльпана и улыбаешься. И в который раз обещаешь себе принести краску, обновить надписи на камне.

. Мне порой кажется, что все, что было до сих пор, было не со мной. Настолько сильно мы меняемся с годами. Не то чтобы меня это расстраивало. Скорее обескураживает. Говорят, воспоминания тянут на дно. Я не знаю. Знаю только, что не эти. Эти спасают. Затрагивая самые глубокие струнки, согревают душу даже в тот момент, когда ты считаешь, что отогреть ее невозможно.

У кладбища – ларек с цветами, торгуют бойко. Неподалеку помойка, около нее, поскуливая, крутится огромный пес. Увидев в моей руке кусочек пасхального кулича, он устремляется навстречу.

И в этот миг то самообладание, что поддерживало меня весь минувший час, ослабляет хватку и сжимают в тиски глубокая тоска и безмерное чувство одиночества.

Ноги идут к дому, в глазах слезная пелена, сердце на глухом замке. Эмоции рождают слова, слова сливаются в строчки.

На голове вся тяжесть небосвода,
Сидим мы в полумраке площадей
С собакою косматою у входа
В подземное хранилище людей.

И размышляем, всяк в своем обличье,
О том, о чем Есенин думал встарь,
Что в целом между нами нет отличий:
Я тоже неприкаянная тварь.

shabdua

Любовь и Родина моя-святая Русь

Воспоминания о бабушке – это самые живые и самые светлые воспоминания моего детства. Светлы они и в переносном, и даже в буквальном смысле слова.

Яркий зимний день на пороге весны, воскресенье. Сегодня бабушка водила нас, внуков, причащаться за ранней обедней. Нас разбудили непривычно рано, затемно, совсем, нам казалось, ночью. Умывшись и надев приготовленные с вечера рубашки и курточки, мы, не завтракая, пустыми московскими улицами пошли в церковь. Было темно, на небе виднелись звезды, морозило. А сейчас, когда мы возвращаемся, — повсюду солнце, чувствуется март.

Дома – поздравления, накрытый белоснежной скатертью стол, роскошный по военному времени завтрак. У всех радостные лица. И особенно светлая – и ясностью глаз, и освещающей лицо улыбкой, и солнечными зайчиками в седых волосах – бабушка, торжественная, счастливая. Морщины на ее лице стали как-то незаметны, и зашедшая за чем-то соседка удивленно говорит ей: «Евдокия Романовна, а ведь вы сегодня помолодели». И надо видеть, с какой доброй и скромной улыбкой бабушка машет рукой – дескать, полно вам! Скоро ей опять на кухню, в кладовку, но сейчас – ее время, ее праздник.

Еще мне вспоминается лето. Мы все в деревне – у дедушки, заштатного

священника. Сегодня чьи-то именины, собрались родные, гости. Нам, детям, сегодня меньше внимания, целый день мы где-то бегаем без надзора, во время обеда стол для нас накрывают отдельно от взрослых, после обеда разрешают не спать, и сейчас мы увлечены какой-то игрой – словом, сегодня всё необычно. Жарко, мне давно уже хочется пить, но я боюсь упустить что-нибудь интересное. Наконец все-таки упрашиваю ребят, чтобы без меня не разрушали крепость, и опрометью бегу в дом. Взрослые собрались на террасе за чаем. Бабушка в простенькой, но, как и всегда, идеально чистой, отглаженной белой кофточке, с милой стариковской улыбкой, посмеиваясь сама над собой, о чем-то рассказывает. Я подбегаю и прижимаюсь к ней, мне не до разговоров, мне нужно скорее возвращаться к ребятам. От нетерпения я дрыгаю ногой, а бабушка, слегка обняв меня, все продолжает о чем-то говорить. «Бабушка, бабушка. », – скороговоркой бормочу я и тормошу ее. «Ну, что тебе, дедушка?» – баском говорит она и приближает ко мне лицо с добрыми, ясными глазами.

Много таких отрывочных воспоминаний детства полны для меня тепла и света.
+ + +
Это просто счастье, что именно моя бабушка вводила меня в жизнь. Она была убежденной и просвещенной христианкой, она открыла мне Бога и научила любить Его. Бабушке был совершенно чужд тот безнадежно-равнодушный взгляд на религиозное воспитание детей, который теперь нередко встречается у пожилых людей. Всегда, несмотря на противодействие и даже подчас оскорбления, она старалась делать, как она говорила, дело Божие. И какой такт, какое благородство, какой высокий личный пример жизни, христианского характера она при этом показывала!

Поистине свет ее светил пред людьми, и они, видя ее добрые дела, прославляли, может быть, бессознательно, сами того не зная, общего нашего Небесного Отца.

Главное, что привлекало в бабушке, – это ясность и цельность ее духовного облика. Скромная русская простота, – и в то же время удивительное изящество души (у меня почему-то образ бабушки ассоциируется с простенькой и милой травкой наших лугов – «богородициными слезками», которую сама бабушка очень любила). Участливая стариковская доброта, благодушие, мягкая шутливость, уступчивость в мелочах – и прямота, твердость во всём действительно важном. Нас, внуков, она никогда не баловала, но и не ворчала без толку. И никогда никакой фальши, никакого ханжества. Дети всё это ясно чувствуют.

Бабушка никогда не кривила душой, слово ее было правдиво и твердо. Такая независимость, самобытность теперь нередко вытесняется в человеке выгодным приспособленчеством к стандартам, общепринятым взглядам и влияниям, которым он постоянно подвергается извне (детский сад, школа, работа, радио, телевидение, печать). Бабушка избежала такой духовной стереотипности. Но надо заметить, что ей было чуждо и обычное для стариков ворчливое сожаление: вот-де, в наше время было не то, что теперь, а куда лучше. Она радостно признавала все то действительно хорошее, что дает сейчас людям жизнь.

А ее собственная жизнь была куда как нелегка! Бедная крестьянка Симбирской губернии, она совсем еще молодой осталась вдвоем с маленьким сыном (моим будущим отцом), и до самой революции, около двух десятков лет, ей пришлось жить в кухарках, главным образом, как я помню из ее рассказов, в больших волжских городах: в Нижнем, Казани, Самаре, Саратове, Астрахани. «Хозяевами» ее была семья адвоката. И вот знаю, что это может показаться преувеличением, но все-таки скажу, что вряд ли я встречал другого человека с такой цельной внутренней и внешней культурой, как эта бывшая крестьянка-кухарка. Замечателен был ее интерес к знаниям – тот трогательный интерес и безкорыстная любовь простого человека к знанию, которые теперь то ли не очень бывают заметны, то ли стали реже встречаться.

Несмотря на пресловутый закон о «кухаркиных детях», бабушка вывела своего сына в студенты Казанского Императорского (как тогда говорили) университета. Помню, когда у нее выдавалась свободная минута, она любила почитать. Она как-то очень умно и полезно знала русскую культуру, вернее – жила в ней, органически с нею сжилась. Не всегда она могла дать исчерпывающие ответы на мои безконечные детские вопросы, вопросы современного школьника, но я чувствовал: самое главное она знает, даже когда простодушно отвечает: «А я, внучек, этого не знаю». Чего стоил один ее разговор – мудрая, простая русская речь, живая и неизменно честная.

Теперь я понимаю, что такая уверенная оценка духовных ценностей выработалась у бабушки благодаря ее ясному христианскому миропониманию. Ее разум был просвещен светом Христовым, и никакие хитросплетения жизни не могли ее запутать.

Перед самой войной у нас случилось несчастье: тяжело и надолго заболел отец. Целых шесть лет он, сам врач, понимавший свою обреченность, был прикован к постели. А это были годы военных лишений, когда и все почти вокруг нас жили трудно, впроголодь. Не хочется вспоминать, как тогда пришлось жить нам.

А пожалуй, нет – хочется. Странно сказать, но даже об этом тяжелом времени остались какие-то детски неконкретные воспоминания как о чем-то беспечальном, наполненном живым интересом. То есть я могу ясно вспомнить о многих печальных событиях, например о потере карточек на продукты, но это я вспомню только нарочно, а так, подсознательно, оставшееся от прошлого – все-таки светло.

Но на бабушку тогда легли основные домашние заботы обо всем семействе, включая трех малолетних внуков (один из нас тогда, в начале войны, был еще грудным ребенком). Нужно ли говорить о том, как тяжело ей тогда приходилось! Но уныния не было. Только иногда она говорила непонятные мне тогда слова: «Бог посетил нас».

Часто бабушка была вынуждена просить о чем-то других, и я, в то время очень застенчивый, гордый и обидчивый мальчик, всегда удивлялся тому, как просто и достойно она это делала и как охотно все шли ей навстречу.

Бабушка и сама любила – именно любила – помогать другим. Так, из своих буквально нищенских в то время средств она очень спокойно, как нечто само собой разумеющееся, отделяла некоторую часть нищим, которых в то военное время было великое множество, особенно при московских храмах.

Уважали бабушку все. Это единодушие, пожалуй, даже удивительно, если учесть, с одной стороны, ее прямой характер, а с другой – тот «коллектив», в котором мы жили. Наша коммунальная квартира представляла собой старинный барский особняк в центре Москвы (в шестидесятых годах его снесли). В коридор выходило десятка два комнат, и жили в них самые разные люди: здесь были и профессор математики, и безнадежный, худющий, как скелет, алкоголик, спортсмен-чемпион, дворник, дряхлеющая представительница аристократической фамилии и многие, многие другие. Кухня же была общая, на всех – одна длинная раковина с двумя кранами. Рассказывать о том, что происходило в такой квартире, не буду: это и увело бы в сторону, да и, как говорится, не нахожу красок.

Мы, дети, подростки, были в курсе всех квартирных страстей. Но я не помню случаев, чтобы в самозабвенной баталии принимала участие бабушка. Напротив, к ней обычно обращались после безплодных споров. «Евдокия Романовна, рассудите нас», – говорят ей, бывало. Она слушает, неодобрительно качает головой, а потом мягко, но твердо скажет: «Судить вас меня никто не ставил, а сделать нужно все-таки вот так, так будет справедливо». И спорившим нечего было возразить. Кто-то из них оставался, может быть, недовольным, но – худой мир лучше доброй ссоры. Придя после этого в комнату, бабушка в ответ на неудовольствие кого-нибудь из моих родителей («И сколько можно этим заниматься! Как не надоест связываться!») с удивленно-виноватой улыбкой отвечала: «Да ведь как же иначе? В Евангелии-то что сказано о миротворцах?»

Без громких фраз она делом, самой своей жизнью, бодростью в несчастьях, неизменной благожелательностью показывала, какими бывают настоящие христиане. Людей влекло к ней, и без какой-либо специальной словесной проповеди она оказывала на них, как я думаю, очень сильное религиозное влияние. В субботу перед всенощной к бабушке то и дело стучались соседи: «Евдокия Романовна, возьмите поминание!» Все поминания – а их насчитывалось штук пять (причем давали их иногда люди, о которых никто этого и не подумал бы), – все поминания бабушка складывала в чистейший холщовый мешочек, в котором на следующий день она приносила от ранней обедни просфоры.

Бабушка никогда не наказывала меня и не пугала наказаниями (насколько я помню), но мои проступки она настолько серьезно принимала к сердцу, что для меня заранее лишались сладости многие запретные плоды. Огорчить бабушку было неприятно, и, скрепя сердце, я вынужден был отказаться от набега на чей-то сарай в углу двора, и от «мужского» разговора с ребятами, и от многого другого.

Не знаю, чем это объяснить, но в детстве между мной и братом нередко вспыхивали по пустякам ожесточенные споры, переходившие иногда в драки. Бабушка вмешивалась, «увещала», примиряла и обязательно требовала самого трудного для меня: чтобы мы помирились, обнялись. У брата был открытый, общительный характер, он быстро мирился и на всё соглашался, а я, бывало, насупившись, только отрицательно мотаю головой. Бабушка подталкивает меня к брату и, нагнувшись надо мной, тихонько просит: «Ну же, если любишь меня, обними его».

Как никто другой бабушка могла вникнуть в мои интересы. Может быть, это и естественно, ведь она приближалась к тому, чтобы по евангельскому завету – как ребенок – перейти в иную жизнь, в Небесное Царство.

И уже здесь, на земле, она получила, думается, свою первую награду: радостную умиротворенность души, проявлявшуюся иногда даже в ее внешности.

Эта умиротворенность наложила свой отпечаток и на ее кончину. Смерть бабушки была такой «непостыдной и мирной», что я не могу себе представить лучшего конца земного пути человека, готовящегося к «доброму ответу на Страшном Судище Христовом». Она тихо скончалась ранней весной, в самый день Ангела моего отца (тогда уже покойного), в теплый и светлый день святого Алексия, человека Божия. За несколько часов до ее смерти я сидел у большой старинной голландской печи, рядом с сундуком, на котором за занавеской всегда спала бабушка. Последние дни ей нездоровилось. «Боря, почитай мне», – тихо попросила она. Я раскрыл на закладке лежавший сверху в стопке книг Новый Завет и начал читать главу из Евангелия от Иоанна о воскрешении Лазаря. Подняв от книги голову, я увидел на глазах у бабушки слезы. «Бабушка, что ты? Больше не читать?» Она медленно положила руку мне на голову и, как будто не слыша моего вопроса, тихо и одушевленно прошептала: «Боря, всегда помни и люби Его». И на мой недоуменный взгляд горячо пояснила: «Его – Христа Спасителя!» Помолчав немного, она попросила: «Почитай-ка мне, внучек, еще вот это», – и указала глазами на лежащую здесь же книжечку – акафист святому Алексию, человеку Божию.

Вечерело. Лучи заходящего солнца мягко освещали комнату. За приоткрытой форточкой стихал воробьиный гомон, уступая месту негромкому перезвону весенней капели. А бабушка радостно слушала.